За облаками — солнце [1982] - Наталья Федоровна Кравцова

class="p1">Путь до бани был долгий, и чтобы не скучать, пели песни одну за другой. Обычно запевала голосистая Оля, и сразу подхватывал Аркаша, а потом и остальные.

Ой, при лужку, при луне,

при широком поле,

при знакомом табуне

конь гулял на воле…

Веселая колонна шагала по шоссе, привлекая внимание прохожих, которые останавливались и улыбались. Пели на разные голоса, с присвистом, с гиком.

Все пушки, пушки грохотали,

трещал наш пулемет.

Бандиты отступали —

Чапаевцы, вперед!..

Полеты начались глубокой осенью. Новенькие, только что поступившие с завода самолеты У-2, пришедшие на смену старенькой «аврушке», сверкали чистотой. Послушные, легкие в управлении и маневренные, они вызывали всеобщее восхищение.

Осень была дождливая, стояли туманы, и летную погоду буквально ловили, ожидая ее с нетерпением.

Оля попала в группу к инструктору Черевичному. Это был высокий худощавый человек с приятным улыбчивым лицом и приветливым взглядом. Своей доброжелательностью и мягкостью он располагал к себе каждого. В отличие от прежнего Олиного инструктора, Черевичный был тактичным, спокойно объяснял ученикам ошибки и промахи, вдаваясь в тонкости летного искусства. Говорил он неторопливо и только по делу, постепенно увлекаясь, когда речь шла о полетах.

К Оле, единственной девушке в группе, Черевичный относился с особой внимательностью, по-отечески. Был с ней галантен, помогал влезть в кабину.

— Что вы, товарищ инструктор, я сама! — говорила Оля, легко вспрыгивая на крыло.

Часто к нему на аэродром приходила жена с сыном. По тому, как радостно он их встречал, как мягко светились его глаза, можно было сразу определить, что семья у него дружная и счастливая.

Летала Оля хорошо, и Черевичный всегда был ею доволен. Особенно хвалил ее за точность расчета и безукоризненную посадку, когда отрабатывали приземление с выключенным мотором: с любой высоты и с любого места Оля умела спланировать на аэродром и сесть точно у посадочных знаков.

— Вот, учитесь у Ямщиковой, как нужно садиться без мотора! Великолепно! Спасибо, Оленька…

Оля, довольная, слегка розовела, и от смущения ее тонкие, изогнутые ниточкой, брови над ярко-зелеными глазами надламывались сильнее.

Наступила зима, в Москве начались морозы. Работы на аэродроме прибавилось — перед полетами нужно было разогреть замерзшие моторы, снять иней, наросший на самолете, или снег. Курсанты вставали затемно, надевали теплые комбинезоны, меховые шлемы, унты и шли на аэродром.

В нелетную погоду слушали лекции, выходили на расчистку летного поля от снега. Начались лыжные походы.

— Завтра все на лыжи! — объявил однажды Аркаша.

В этот день с утра поднялась метель. В лицо сыпал мелкий колючий снежок, забивал глаза, мешал смотреть. Соскучившись по лыжам, Оля легко бежала впереди, намного обогнав всю группу. Сильная и выносливая, она совсем не уставала: лыжи Оля любила почти так же, как плавание. Аркаша, пытавшийся угнаться за ней, безнадежно махнул рукой:

— Ты, Ямщикова, недосягаема… Сдаюсь!

Оказавшись впереди, Оля, чтобы не очень отрываться от остальных, останавливалась и, пропустив группу вперед, снова догоняла ее. Вдруг она увидела курсанта, бегущего с лыжами на плече позади всех. Это был Степа Вересов из группы, где собрались одесситы.

— Ты почему не на лыжах? — поинтересовалась Оля.

Остановившись, он перевел дыхание, смущенно улыбнулся, потер замерзшие руки.

— Не мой вид спорта… У нас в Одессе снега не бывает.

— Так это же легко! Первый раз, что ли?

Сощурив синие глаза, он посмотрел на Олю внимательно и ласково, пожал плечами, сказал:

— Никогда не пробовал. Вот и бегу, чтобы не отстать! — и засмеялся, запрокинув голову. — Но я научусь!

Оля залюбовалась его красивым лицом, продолговатым и смуглым. Темно-синие глаза с длинными, запушенными снегом ресницами играли и светились, разглядывая Олю. Обняв лыжи и высвободив руки, он сжимал и разжимал закоченевшие пальцы, стараясь делать это незаметно.

— Замерз? А перчатки?

Он опять смущенно улыбнулся. Оля заботливо протянула свои рукавицы.

— Возьми, погрейся! А то в сосульку превратишься. Бери!

— А ты?

— Я не мерзну! Мне они совсем ни к чему.

— Нет, сейчас мороз. Я лучше вот так…

Все еще обнимая лыжи, Степа сунул кисти рук поглубже в рукава.

— Да бери, бери! — насильно Оля всучила ему рукавицы, и он медленно, поглядывая на нее, стал натягивать их.

— Теплые еще… От твоих рук.

Оля заметила, что у него узкая красивая рука и длинные, как у музыканта, пальцы. Встретившись с ним взглядом, покраснела и не нашлась, что сказать. Почему-то запрыгало сердце, и, чтобы унять его, Оля глубоко вздохнула, потом нагнулась и стала подтягивать ремни крепления.

— Слушай, давай разведем костер! — предложила она вдруг. — Спички есть?

Он достал из кармана коробочку. Костер разожгли с трудом, обломав сучья и нижние сухие ветки с елей: ветки ломал Степа, огонь разжигала Оля, но ветер мешал, гасил пламя.

— Помочь? — спросил Степа, присев, чтобы закрыть собой ветер.

Пламя затрепетало, охватывая хворост, розово засветился снег. Снежинки таяли, не долетая до земли.

Молча стояли они рядом, глядя на огонь и не решаясь заговорить. Вокруг высились заснеженные ели, косо падал снег, в лесу было тихо, только потрескивал, вспыхивая, костер. На миг Оле показалось, что все происходит во сне.

Не отводя глаз от пляшущего пламени, чуть улыбаясь, Степа произнес медленно, словно сам с собой говорил:

— Знаешь, мне сейчас так тепло… Только не знаю, от костра ли… Давай запомним этот день…

Сняв рукавицы, он протянул Оле.

— Возьми… Нет, я сам надену — дай руки…

Несмело, словно боясь обжечься, она подала обе руки. Взяв их в свои, Степа слегка сжал Олины пальцы и привлек ее к себе.

— Ты удивительная… Я тебя буду очень любить…

Из-под Олиной шапочки тяжело выпали русые косы.

Дня два спустя Аркаша, словно невзначай, спросил:

— Что, Олюшка, теперь тебе одессит нравится?

— Аркаша, ну что ты так!.. — укоризненно произнесла Оля.

— Кажется, он серьезно… А ты?

Пожав плечами, она ничего не ответила, глядя в землю: огорчать Аркашу не хотелось.

Короткие зимние дни были целиком заполнены учебой и полетами. Вечером Степа уводил Олю из общежития к себе домой — жил он в Москве с матерью и братом.

Оле он нравился все больше и больше. Неторопливый, с мягкими, как у тигра, грациозными движениями, высокий и тонкий, как молодой тополь, он, казалось, пришел откуда-то из другого времени. Однако его неторопливость не была признаком медлительности — наоборот, как дремлющий тигр, он мог в любую секунду молниеносно собрать силы. В его глазах, полуприкрытых темными ресницами, не угасал живой огонек.

— Ты же одессит, Степа? А живете вы в